Полез на антресоли и все достал. Взгрустнул, запыхтел трубаней. Кто обнимает вас вместо меня, милые колыбельки. Яблони-груши. Засопеть, прикоснуться. Припасть к истокам, где же ты, мой долгожданный припадок. Вот, стопочкой сложены на столе, лежат незначительные детали. Номер первый, жестяная масленка. Самодельная жестяная масленка с клювиком, сделанная из банки "Ванильная ХАЛВА подсолнечная. Цена 46 копеек. Вес Нетто 250 г. ГОСТ 6502-69". В далеком шестьдесят девятом году завязались узелки нашей совместной с маслёнкой жизни. Будучи от рождения ребенком хилым, специально, согласно легенде, отдан в деревню - на сырое мясо, вольные хлеба и свежий воздух. Вольные хлеба типа "булка сплющенная продолговатая со змейкой" приносила из магазина в черной коленкоровой сумке Бабушка. Змейка - это просто такая полоса из теста, прилепленная на булку, ее можно было отрывать, оставляя на загорелой булкиной спине бледный след, и отдельно снедать по праву детства. След розов, он ведет к мясу нас.
Мясо со специфичным дурным запахом, таким, знаете, слегка подвяленным, говяжьим, висело в больших холодильниках на продуктовом совхозном складе, где Бабушка была разнорабочей. Она мыла холодильники, в которых на железных крюках висели коровьи туши, не помню, с чернильными штампами (проверено, глистов нет) или без. Копченую колбасу приносила соседская бабка Петровна, ее дочь работала на коптильной фабрике в городе Кисловодске, и, в отличие от большинства своих сверстников, я знал значение слова "Сервелат" - тоненькими прозрачными ломтями. Выкормился, выжил и растолстел. Можно на свежий воздух.
Он, как известно, бывает особенно свеж зимой, а воспоминания о зиме делятся на семь самостоятельных сюжетов. Сюжет первый - зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе. Проснулся утром, - окна залеплены так, что свет с трудом проникает в комнату. Прижавшись носом к стеклу, видишь укрытые снегом ветки ореха и тяжелые белые набалдашники на прутьях куриной ограды. Глупые курицы мнутся с лапы на лапу, подслеповато щурясь, солнце хитро светит им из-за туч. Облачившись в колготы, шерстяные штаны, майки, рубашки, свитера, кофты, шарфики, варежки, шубейки - вперед, в да здравствует новый мир.
Сюжет второй называется "красные лыжи". Коротенькие, несуразные с ременными петлями вместо креплений. Для лыжной ходьбы предназначался огород, но в тот день было слишком тепло, и мокрый снег предательски к несмазанным лыжам прилип. Там, где ступала нога лыжника, первооткрылась мерзкая жирная грязь, снег покрылся неэстетичными следами, что привело к провалу спортивной карьеры, разочарованию и обиде. Где-то на периферии снежная баба с всамделишной морковкой и глазами из угольков.
Третий сюжет связан с ледяной горкой и подробно запечатлен на восьмимиллиметровой кинопленке, поэтому писать о нем неинтересно. Санки самодельные, деревянные, но с настоящими железными ползьями, покрашены в синий цвет. После прогулки - завтрак (или, скорее всего, перед прогулкой) с неизбежным подогреванием полезного молока. Молоко хранится в большой голубой кастрюле, но его там осталось мало, на самом дне. "У-у, а молока-то у нас кот наплакал", - говорит Дедушка - творец горки, зимы, санок, а также и восьмимиллиметровых кинопленок, и жестяной масленки. С тех пор коты всегда плачут молочными слезами, а пока греется молоко, можно нюхать льдинки на стеклах промозглой веранды. Запах холода, льдинок, веранды и зимы раньше был легкодоступен. Теперь случается раз в году - в одно из тех утр, когда, не чая беды, выскакиваешь из подъезда, а он вдруг обрушивается на прокуренный нос... и прокуренные мозги наполняются удивительной мыслью: скоро зима, скоро тридцать лет, сорок, пятьдесят, сто, девяносто
В доме зато тепло, там печка, телевизор, буфет с плюшками и все дела. Особенно хорошо пользоваться щедротами дома, когда сперва во дворе как следует замёрзнешь, заигравшись в снегу до сумерек, до гусиных рук, до полного обледенения вышеупомянутых штанов и шубеек: тогда приходит с внезапной радостью понимание: есть же дом, и в него можно вернуться, и читать трех мушкетеров, и слушать искоса треск поленьев, и внимательно рассматривать интереснейшие картинки!
Новый год пахнет кедровыми орехами (откуда они?), гуашевой краской и самодельной гирляндой, снятой Дедушкой с заветного чердака. А крестовина для елки хранится весь год за домом под дровяным навесом.
Но утомила меня зима, надоело учить Полтавский бой (швед, русский колет-рубит-режет) и прыгать по дивану с пластмассовым мечом, переживая приобретенный в ходе урока опыт. Устал, трубаня доканала, сердце болит, спать хочу.
Хотелось, чтоб вдохновение валом, хотелось довести себя до истерики антресольным богатством, но восьмимиллеметровые пленки оказались недоступны, потому что сломался кинопроектор, виниловые пластинки недоступны, потому что рассыпалась в труху иголка в ветхом электрофоне, а нюхать нечего, да и нечем, все закоптила убийственная трубаня. А жаль, у той гирлянды был такой мягкий, уютный свет... Знаете, который куда-то манит и чего-то таит. И зовет, но недалеко и нестрашно. Твою мать!.. Наступает лето.
Путь к нему лежит через три стадии: стадия яблоневого и грушевого цвета, стадия опадения ложной завязи (крошечные неродившиеся плоды скрупулезно подбираются с земли и запихиваются в пластмассовый цистерновоз-грузовик) и стадия Большой Первомайской Прогулки, когда приезжают родственники из Ростова, едят, разговаривают и немножко пьют, а потом степенно гуськом идут гулять к реке. Эта восхитительная традиция дожила до конца восьмидесятых годов, дотянула тоненьким ручейком - жалким, как все, что стареет и умирает, а тогда - о, тогда это был бурный поток младости и веселья, дом-пятистенок ведь невелик, и толпа гостей не вмещалась в него: жили, в основном, во дворе, под сенью южных дерев и за составленными столами шумно пили домашнее вино, но прошу заметить, что на кавказе домашнее вино - это не то, что у вас там называется "домашнее вино", а именно настоящее, и именно вино - из разряда тех, что достаются вам в дорогом ресторане.
А по вечерам двор загадочно осенял электросвет, заводился магнитофон (танго, танго, танго; Сличенко; мелодии и ритмы зарубежной эстрады), жарили шашлык (на кавказе не говорят "шашлыки"), перебирали семиструнную (о, это важно, - звук другой) гитару, дремали в шезлонгах, смотрели на огонь, расползались по раскладушкам
Змейка - это просто такая полоса из теста
А еще есть гора Змейка, из семейства лакколитов. У подножия раскинулся в тени садов город Минеральные Воды (рынок, вокзал, аэропорт). Оттуда до нас пятнадцать километров.
К лакколитам также принадлежат Бештау, Верблюд, Бык, Кинжал (изгрызен до основанья промышленностью), Лысая, Развалка, Железная, и Машук, где Лермонтова убили жыды.
я знал значение слова "Сервелат",
впрочем, не слишком хорошо. По традиции советского гастрономического унитаризма, сопутствующего тотальному продуктовому дефициту, сервелатом у нас в семье называлась любая сырокопченная колбаса. Что, в общем, странно, потому что, во-первых, сервелат совсем не сырокопченный, а во-вторых, этот сорт должен быть меньше известен простому советскому человеку, чем сырокопченная салями, которую Штирлиц с еще одним фашистом в кино трескал. Видимо, красивое западное слово "сервелат" (в пику некрасивому азиатскому "салями") мой дед привез из Питера или Таллинна, где бывал по некторым делам.
Новый год пахнет (...) гуашевой краской
Отец однажды нарисовал гуашью много красивых новогодних плакатов (заяц, медведь, белка, ежик, дед мороз, снегурочка, елка и другие представители родной фауны-флоры с новогодними атрибутами и аксессуарами в руках). Плакаты были в нарушение всех правил прибиты маленькими гвоздями прямо к стенам и комоду, что немало скрасило мой суровый быт. От них восхитительно пахло, впрочем, как вы уже заметили, в детстве от всего пахло восхитительно.
прошу заметить, что на кавказе домашнее вино - это не то, что у вас там называется "домашнее вино"
У меня под столом на полу лежит толстая амбарная книга, в которую Дед из года в год записывал по дням, сколько кустов винограда какого сорта и в каком ряду было им обрезано, подвязано, обработано, и сколько ведер урожая потом с них собрали. Здесь же, не чаще двух раз в год, - скупые ремарки типа: "Петушок болеет". Факт рождения Петушка никак не отмечен. В 1969-м году седьмого июля нет: "5 июля - опрыск", "13 июля Чеканка и опрыск".
Последняя запись 1991 года: "21/VII. +33-36 все две недели. Земля потрескалась. Виноград в Мильдью. Не было никогда". Через день случился второй инфаркт. Через четыре недели он умер.
перебирали семиструнную (...) гитару, дремали в шезлонгах
Шезлонги, вовсе не диссонирующие с нашим бедным, но все-таки, благодаря Деду, слегка щегольским и все-таки южным бытом, были, конечно же, самодельны. Самосделаны под впечатлением круиза по черному морю на теплоходе "Крым" году так, примерно, в шестидесятом. Капитаном "Крыма" был тогда Иван Иосифович Вавруненко, реабилитированный политзек, дедов товарищ.
Этот Иван Иосифович был большой пижон и, как все пижоны, чуточку распиздяй. Он сыграл немалую (хоть и не явную) роль в жизни нашей семьи, а значит и в моей, а значит и в жизни Вики... И как подумаешь о своем будущем более-менее оптимистично, так жуть берет: в скольких еще жизнях предстоит сыграть роль Ивану Иосифовичу!
К Лакколитам также принадлежат: Бештау, Верблюд, Бык...
Местное население говорит "Верблюдка", а не "Верблюд". Это самая красивая гора в мире. Миллионы лет ею был расписан задник моего детства. Навечно пришитая к горизонту, плоская, голубая (или иногда шершавая и зеленая) Верблюдка простиралась от севера до юга и немножко от запада до востока. Ее было видно отовсюду, она торчала за моей спиной своим до мелочей изученным силуэтом, как незыблемая часть вечного космоса (пока время детства было неизменно и никуда не шло).
Потом начались родовые схватки Беды - время дрогнуло и поползло (я еще даже не понимал, куда), незыблимый мир потрескался, прежде чем рухнуть: оказалось, например, что если отойти от дома достаточно далеко (но не так далеко, как сейчас), гора изменит очертания, станет какой-то странной и, кажется, некрасивой. Потом выяснилось, что ее и видно-то не отвсюду. Отсюда, например, не видно.
Выяснилось также, что к ней, такой идеально-декоративной и сакральной, можно вполне утилитарно подойти, ощутить ее запах (на северных склонах лес сырой), оказаться покусанным комарами, выйти на воздух, свалиться в криво уползающую вверх по склону траву и долго смотреть вниз, потом подняться выше солнца (потому что оно-то как раз садится) и с тупым интересом разглядывать эту картину: "Солнце. Вид сверху" (ничего особенного, все равно круглое), а потом пойти дальше, оступаясь и скользя разбитыми тапками по камням, сильно боясь змей и орлов
Сколько кустов винограда какого сорта и в каком ряду
Вообще-то, у меня память плохая. Раннее детство не помню. И позднее тоже не помню, так, обрывки. Но вот одно из прочных воспоминаний: сижу (летом? ранней весной?) между виноградных кустов, ковыряю землю в корнях - земля-то рыхлая, значит виноград недавно открыли, значит весной. Вижу рукав своей рубашки, чувствую, как сбоку светит солнце, слышу, как рядом висит тразнзисторный радиоприемник, маленькая такая чёрная штучка на кожаном ремешке-ручке, - Дед берёт с собой, когда возится с кустами. Он возится с кустами, я смотрю, как осыпаются земляные комочки, - сверху серые, сухие, снизу коричневые, - по приемнику - "Маяк", и пахнет весною (раз весна), и хорошо-то так, прости-господи...
Еще над диваном висела маленькая декоративная чеканка: человек на корточках лелеет лозу. Ви-на-градную косточку в землю зарооооою-у-у...
Последняя запись 1991 года (...) Через четыре недели он умер
Поминки плавно перетекли в августовский путч. От великого до смешного! Помню, он читал газету "Известия", а потом говорил Бабушке: "Эх, матушка, пожить бы еще годик-другой... Охота взглянуть, чем закончится перестройка". Через годик-другой люди стали говорить: "Боюсь, помру и не узнаю, чем закончилась "Санта-Барбара". "Век скоро кончится, но прежде кончусь я". Эх, если бы... Вот шрифт газеты "Известия" теперь другой, это ужасно.
Это самая красивая гора в мире.
Высота 885 метров, имеет две вершины-горба, почти симметричных, с плавными линиями, не лишенными кокетливого изыска, и, если бы орел не победил змею, гора вероятно ассоциировалась бы не с верблюжьими горбами, а с женской грудью. Рудиментом рептильного сознания является ее грамматический женский род.
Впрочем, я соврал насчет симметрии. Верблюдкины груди глубоко индивидуальны и даже, может быть, разнокультурны и разнополы: южная грудь - горбоносая горянка, северная - покатый основательный славянин. Таким образом, гора во всех смыслах амбивалентна
...Амбивалентность, мифологизм объективно основываются на древнейшем принципе удвоения, на той первичной гармонии, которая называется "бинарной оппозицией" и имеет абсолютный космизирующий ритмосмысл.
сильно боясь змей и орлов
Оговорка коллективного бессознательного: когда-то, давным-давно, Землёй правили Змеи, а потом Орлы (см. "Песнь о Соколе"). Эта история не только запечатлена в мифологиях и на мексиканском гербе, она является официальной эмблемой кавказских минеральных вод: орел трахает змею. Разум побеждает эрекцию.
Однако орлов на Верблюдке я не видел. Там были Вороны с клювами, похожими на молотки: я прошел совсем близко от скал, где спрятаны их гнезда, но не так близко, как мне хотелось, - неверморцы не пустили. Нопасаранцы.
Век скоро кончится, но прежде кончусь я
- единственный способ выйди из дурной бесконечности сериаций, к которым относятся и "Санта Барбара", и История, и этот рассказ. С другой стороны - хорошо, если человек вообще верит, будто что-нибудь может кончится, это спасает его от бродсковской "Скуки" (скуки вечности); и, надо сказать, взрослая скучная вечность отлична от детской веселой вечности тем, чем равнодушное "всегда" отлично от нетерпеливого "сейчас", а чем точно - не знаю.
которое заключается в том, что, исходя из всего вышеперечисленного, жизнь все-таки не имеет смысла. Никто не может самодовольно обернуться и сказать: мол, прожил не зря, посадил дом, вырастил сына, теперь и помереть не жалко. Жалко, всё равно жалко. Дом продан, сын-балбес женился, дочь вышла замуж, а с фотографий смотрят молодые лица, и прошлого все-таки жалко. И не прошлого (ведь его не существует), а просто себя. Сам пройдёшь и закончишься, а, скажем, гора или жестяная масленка будут вечно.
Выкуренная сигарета вызывает легкое головокружение и ужас от необходимости совершать очередное действо, например, встать со стула. В полутьме кабинета, за опущенной шторой, закрытой дверью пройденные дни кажутся жухлыми, как выгоревшая от времени кинопленка. Впрочем, жизнь других людей, какой она предстает нам в так называемой реальности - не кинофильм, а, скорее, фотография, другими словами, мы не можем воспринять всего действия, но лишь отдельные его фрагменты, в духе столь любезных нам элеатов. Дни стареют, становятся площе, их уже можно засунуть между страницами книги, или в голубую полиэтиленовую папку, а папку - в самый низ книжного шкафа, под пластинки и не перебираемые за ненадобностью архивы...
Пузырьки слов называются "воспоминаниями", каждое тянет за собой братьев-сестричек и порождает массу ненужных деталей, среди которых теряется главное, а потом оказывается, что и главного нету, и через усилие-другое воспоминанию приходит конец
папка летит в угол, мысли съезжаются в кучку, насчет того, что неплохо бы заглянуть в холодильник, и кроме томительной боли в плечевых суставах и радости от колбасы, скворчащей на сковородке, остаётся чувство с достоинством выполненного долга, допустим, распиленных досок и аккуратно перенесённых по льду - что ж, после такого труда можно спокойно есть колбасу, смотреть с интересом по телевизору кино "Не бойся, я с тобой" про каратистов или "Свадьба соек", а пройдет сколько-то лет - десять или двенадцать, - и доски сгниют, и построенный из них домик будет продан после смерти хозяев, а от колбасы и радости, и покоя, и чувства выполненного долга останется только прилежно хранимая дрожь воспоминаний и томительная боль в суставах.
бутылка черного стекла - её никогда не существовало, хотя её родная сестра была подвергнута сожжению на костре в огороде и похоронена на крыше старой кроличьей клетки, в которой уже давно никто не живёт после недоброй памяти эпидемии мимикоза - от него, говорят, дохнут не только кролики, но также и кошки, и некоторые люди, и она стоит теперь на полочке в моей кухне, тщательно украдена из ничейного серванта в бог знает чьём доме, в неё налито немного спиртовой настойки, которую можно добавлять при консервировании в огурцы, а можно отпивать небольшими глотками в течение дня, когда становится особенно плохо, то есть, собственно говоря, довольно часто.
уж и не знаю о чем поведать, может быть, рассказать про пластмассовый меч зелёного цвета, и как хорошо было им махать, прыгая по дивану, или про красные лыжи, уже весьма тщательно описанные где-то в начале, или про сам диван? Господи-прости, давайте-ка считать безвозвратные потери! Некоторые из них совсем не жалко, преимущественно это люди, но так же весьма мало жалею о кошках, а вот вещи неодушевлённые, то есть одухотворённые только посредством меня, а не сами по себе, то есть исключительные факты моей внутренней биографии вызывают прямо-таки взрывы отборнейшей слюнявосердобитной боли, таким образом, не жаль тех, кто умер своей смертью, но жаль себя самого на фоне всякого барахла
и если бы мне пришла в голову мысль просить о чём-то у бога, то я помимо колбасок, и даже прежде них, указал бы на главную ценность - лежащие на антресоли воспоминания, это есть
главный и важнейший инструмент любви к самому себе
Высунувшись с сигаретой в окно, тупо глядя в окно на повисшую между облаков луну, повиснув собачьим языком на подоконнике, слушая, как трещат цикады, размышляешь, какое из воспоминаний окажется вторым в этом списке.
Но прежде всего на ум приходят белые извилистые дорожки. Не такие уж извилистые, но очень и очень белые.
Водка в запотевшем с такане водка в запотевшем стаканк аблоневый свет струйка воды истночается тягучая поадает в подставленное ведро, в краышечках ведер собралосьн немного дожевой воды стакане пзатом низком аэрофлотовском я плыву а вотка
хороша если закусывать её так: на тонкий ломтик ржаного хлеба (лучше всего использовать ненавязчивые сорта, например, "Окский") кладётся ломтик сала с основательными мясными прожилками, короче, бекона, у нас ещё говорят "пашина", но я ненавижу это напоминающее зачастую о нестиранности трусов слово; чем жёстче сало, тем лучше, но чтобы потом не пришлось его рвать зубами, следует этот сальный ломтик заранее разделить ножом в среднем на четыре части. Ничего страшного, если к салу прилипнет немного соли - сверху кладётся лимон, а соль с лимоном полезна... Кружок лимона также делится на четыре части, толщина их произвольная, по вкусу. Я люблю, чтобы было много лимона, толстая толщина. Можно наоборот, это зависит от утончённости момента. Теперь накроем бутерброд ломтиком сыра (лучше использовать твёрдые сухие сыры, "Голландский", например, или "Российский", но если у вас есть только брынза - один чёрт, сойдут так же Камамбер и Дор Блю, только, пожалуйста, не Рокфор - жирных сыров наше предприятие не выносит. Ну вот... Не спеша жрите всё. После первого бутерброда вам захочется водки, ну буквально чуть-чуть, граммов пятьдесят. Пейте, и закусывайте вторым, а там будет видно.
Примечание: водку не люблю.
Однако были времена, когда я пил её много, и горло не схватывал спазм: то ли я был не столь разборчивым, толи водка не была такой мерзкой. Когда в "колумбе" случился пожар (речь идет не об одноимённом театре из Ильфа-Петрова, а о фирме "колумб" (оперативная полиграфия, издательские услуги), что, впрочем, как показывает судьба, по большому счёту одно и то же), пожарники стали вести расследование в том смысле, что мол пострадавшие виноваты сами, а значит, хер им, а не страховку. Пожарникам была преподнесена бутылка "Кремлевской": там вместо этикетки - шелкография по стеклу, как на "Абсолюте", колумбовцы шелкографию уважали, вот и была преподнесена пожарникам бутылка "Кремлёвской". Однако эти заносчивые свиньи бутылку "Кремлёвской" отвергли, и нам пришлось самим её пить. А чтобы не пить просто так, устроили званый обед под девизом гастрономических меньшинств. Гастрономические меньшинства - это те, кто жрут всякие плохо сопрягаемые вещи, отыскивая в них тонкости и искусы, до которых был так охоч главный колумбовец и мой компаньон Колбасников Астарот Екимыч. Единственный искус, достойный того, чтоб его вспомнить, - это кислющий-прекислющий (без сахара и соли) лимон, тщательно смазанный крепкой-прекрепкой горчицей (лучше всего "Анкл Бенс Стронг")... Райское наслаждение.
Примечание Духовным лидером движения "Антитоталитарная гастрономическая инициатива", известного также как "движение гастрономических меньшинств" является Андрей Васильевич Колотилин, по возможности всегда старающийся запивать суп вареньем. В силу часто возникающего желания утолить голод, А. В. Колотилин любит перекусить на ходу, на улице, запивая буханку черного хлеба баночкой "Кока-Колы" и притягивая восторженные взгляды уличных козлогрудых вакханок. Как большинство москвичей, А. В. Колотилин кушает по-собачьи быстро. И даже не по-собачьи, а со скоростью лесного пожара. Буквально сжирает еду. И на этом фоне однажды поверг меня в пучину умиления и восторга, заявив:
- Открыл вчера лекарство от астмы. - (Надо сказать, Андрей Васильевич страдает от сенной лихорадки. Осенью лихорадка усиливается и перерастает в астму. От астмы Андрей Васильевич страдает ещё больше). - Надо б ы с т р о есть винегрет и запивать его горячим чаем...
Иногда мы с Андреем Васильевичем дарим друг другу (или разрабатываем вместе) свежие гастрономические идеи. Так, я научил его пожирать в изрядных количествах леденцы "Холлз". Он меня пристрастил к польской жевательной резинке "Шок" (очень кислой, желательно с повидлом внутри, чтобы было противнее). Совместно был открыт способ употребления коньяка "в альпийском стиле": бутылка на двоих за десять минут, но не винтом, а ликёрными рюмочками чуть больше напёрстка. В чём секрет - догадайтесь сами, скажу лишь, что закуской должны быть белый хлеб и кетчуп. Наши наиболее сакральные разработки (такие как "Пить пиво долго" или "Сыр") покажутся читателю чересчур сложными, поэтому описывать их не стоит.
Наверное, неудачное второе воспоминание съехало в тему гастрономических меньшинств потому, что ощущать себя меньшинством с ударением на букву "и" - "меньщинством" очень важно, раз ты мудак. Один мудак - просто мудак, два мудака - в поле сноп. Уже движение, тенденция, закономерность.
А нормальные люди едят кашу или то, что им рекламируют по телевизору и в журналах.
От мудацкой темы едем опять в деревню. Там сейчас пахнет осенью, на огородах лежат тыквы, небо хорошо прочищено и поражает взгляд синевой. Но осень плохо помнится мне - в это время года я обычно прозябал в школе. Зато хорошо помнится лето. Пусть так: в первой главе хорошо помнилась зима, а теперь лето.
Движение к лету начинается с подсчёта дней и вычеркивания их. Последняя школьная четверть наполнена ожиданием того, ради чего и живёшь весь год - летних каникул. Приближая их, можно, например, загодя перечитать "Детей капитана Гранта" - летом будет не до того. Летом надо запастись на чердаке кипами старых пыльных журналов (особенно выско котировались "Вокруг света" и "Советский экран") и днями просиживать на крыше летней душевой: либо на солнце, либо (пара скачков задницей вбок) в тени соседской яблони - душевая ведь стоит под яблоней на меже.
Журналы были уже тогда двадцатилетней давности, но их содержимое я воспринимал как актуальный рассказ о ждущем меня задеревенском, задетском мире, в который, конечно, стоит когда-нибудь войти и насладиться (чего стоят одни только Сиськи Софии Лорен!), но когда-нибудь потом.
Выделенная курсивом фраза бессознательно крутилась в моих мозгах, время от времени приобретая законченные формы: так, в четырнадцать лет прочитав "Кольцо вокруг солнца", я ощутил себя эскапистом: да, бегство - но ведь от мерзости, и - ведь в прекрасный, дивный край...
Мерзостью был пропитан Город, а его инфернальное сердце - Школа - источало её. Торжественный поход в автобусные кассы предварительной продажи билетов, три рубля-шестьдесят копеек, и три часа (тут уже копейки не в счёт) стелящейся под колёса дороги от мерзости надёжно спасали. Спасали непреодолимые для учителей сто шестьдесят километров, спасали листья виноградной аллеи, которая когда-то вела к нашему крыльцу... А самым надёжным местом во всем мире был почему-то каменный дворовый сортир. За его дощатой дверью, закрытой на железный крючок, я физически ощущал, как призрачны и мелки оставленные в городе страхи.
Словом, потом можно быть готовым к тому, чтобы закончить школу, поступить в московский университет (а то и в ГИТИС или во ВГИК - это же так понятно, "Советский экран" делает своё дело, а вот о море - ведь вокруг света можно только морем обойти - почему-то всерьёз не думал), одним словом, вылететь из гнезда и хорошенько подержаться за Большие Сиськи. Потом.
А пока - я и не подозревал, что живу в самом настоящем раю, то есть подозревал, но как-то расплывчато и беспредметно, во всяком случае, не так отчётливо как сейчас, когда запах опилок, гуканье (или как там сказать) диких горлиц, россыпи червивых яблок во дворе под ногами и прочие миллионы важных вещей уже не соединяются в цельную картину, не дают сюжета и не называются нелюбимым философами словом "реальность".
У памяти своя логика - логика запахов и звуков плюс неопределённых царапаний в груди, а у письма логика своя: следя за надлежащей формой фраз, ежесекундно забываешь, что же на самом деле хотел сказать. Эта плотная и непроницаемая завеса доводит до бешенства меня.
Хлебница голубая, как папка. Открою небольшой секрет: папка не имела отношения к нашему рассказу, просто нечаянно пришлась к слову. Насыщенная кучей фотографий и писем, она уже давно покоится на одной из городских свалок, попав туда привычным для всякого мусора путём: выкинул я её... Вместе с несколькими годами жизни.
Итак, хлебница голубая, пластмассовая, если близко поднести к глазам, видны многочисленные следы ножевых порезов, они придают ей историческую достоверность. Когда-то ещё была крышка, пластмассовая, прозрачная, треснувшая и потому канувшая в лету. Строго говоря, и хлебнице была уготована та же участь, но её спас случай. Попробуй опиши его, этот случай (случаи вообще относятся к сложным материям, их нелегко описывать), попробуй, - говорю, - опиши, если без конца звонит по телефону стекольщик Игорь, если он в конце концов приходит, долго и аккуратно вставляет стекло, попутно рассказывая за жизнь, если после вставления стекла требует чашку кофе и продолжает рассказывать за жизнь, если в самый критический момент рассказа за жизнь, когда я уже готов к мысли, что Игорь останется ночевать, приходит моя жена и тоже нервно слушает Игорев рассказ, как назло в этот самый момент касающийся семейных проблем его друга-дантиста
который увлечён парапланеризмом, и это почему-то не нравится его жене. Иногда, под предлогом шефских поездок к маме, друг-дантист отправляется на одну из окрестных возвышенностей и тайком предаётся своему пороку. В это время жена бдительно звонит маме и раскрывает обман. Наивное дантистское желание "не обострять" оборачивается жалкой и стыдной ложью: жена чувствует себя преданной и покинутой, компенсируя стресс постоянными перестановками мебели в их с дантистом жилище... Далее следует долгий рассказ про то, как во время одной из перестановок, стекольщик-Игорь позвонил своему отрабатывающему за предательство другу, и жена не позвала того к телефону. Интересно, поверит ли Вика, что тема неравенства дантиста в браке была выбрана стекольщиком исключительно в силу неведомых внутренних причин ("Мою жену тоже зовут Вика", - знакомясь, говорит он), а вовсе не потому, что в аккурат вчера мы с ней слегка поругались...
Игорь - страшный человек, он носит в душе ужасную трагедию (или драму). У него серьёзное, слегка рябое лицо и широкий, тоже слегка рябой лоб. Усы похожи на подстриженную зубную щётку. Говорит вдумчиво и с удовольствием. И много. Не стесняясь молчанием собеседника (а как можно им стесниться?). Детей, как мне показалось, у Игоря нет. Мелькнул яркой звездой на моём небосклоне и пропал... Навсегда?
Слегка сточенное узкое лезвие длиной восемь с половиной сантиметорв по режущей кромке. Рукоятка зеленая, пластмассовая (всё сегодня пластмассовое у нас), тиснённая узором, и в тиснение забилась очень ценная грязь. Я было стал её выковиривать, а потом спохватился: как же, это же родной земли горсть: не выковыривать - беречь надо! И стал беречь.
С ножом связана удивительная история: он был потерян во время активного оздоровительного отдыха в Архызе, но сразу найден опять. Но сначала (лет за одиннадцать до того) там был найден (и совершенно безвозмездно!) другой - кухонный нож, с ярко-розовой рукоятью. Будучи привезён домой, служил верой и правдой много лет: ему был присвоен высокий статус "уличного ножа" (противу домашиних ножей, которыми следовало пользоваться только для приготовления пищи), под ним пало не меньше сотни петухов и куриц, для которых, пока они были маленькими и живыми, этим же ножом нарезано не меньше тонны укропа. (Цыплята очень неряшливо едят укроп, больше половины поразгребут и засрут, а потому соотношение 10 килограммов на один клюв вполне реалистично). Увы, увы, розовый нож не сохранился, оплачь его вместе со мной, Читатель!
А зелёный нож потерялся так.
Но сначала надо сказть, что Архыз - это местность на Кавказе: речка, ущелье и посёлок. Там много кемпингов и лагерей, тусуются туристы, альпинисты и прочий сброд.
А зелёный нож потерялся так.
Я поднимался на плато Тамбулу (за точность названия не ручаюсь). Шёл один, в рюкзаке была банка консервов - не помню каких, но в томате. Воды не было, всяких излишеств тоже: мне было лет пятнадцать или шестнадцать, я закалялся. По пути потерял нож. Банку потом открывал, плюща её в лепёшку о скалы. Точнее, о сланцы (скалы острые, а сланцы - каменная труха). Высосал томат, пожевал листочки рододендрона (закалялся) и пошёл назад. Смотрел по сторонам: вдруг нож найду. Нашёл...
Недавно пользовался им как отвёрткой, подкручивая болты на Викиных очках. И еще резал лимон. И ел. Вика сейчас злая (надменная) под одеялом (недоступная) смотрит телевизор, ей скучно. Когда она добрая, я люблю нюхать её пупок. У многих людей пупки пахнут неприятно, а у Вики - приятно. Как морепродукты. Можно спрыснуть лимоном и съесть. Но не сейчас.
Все те ножи терялись и находились потому, что в Архызе много грибов.
Когда-то наверняка была настольной, но я больше помню её как наподоконную и - в летнее время - напечную. Ударение, пожалуйста, на "у". Довольно сложно описать этот предмет. Скажем просто: она невелика, хранит в конструкции и форме память о керосиновых предках. Лампочку надо вворачивать цоколем вниз и надевать на неё металлический колпачок, который направляет свет... Не хватает слов.
Так вот, лампа хороша тем, что напоминает о книжках. Там были совсем особые книжки. От легкой сырости (о как прохладно в комнатах знойным летом!) их переплёты и корешки покрыты нежнейшей плесенью. Страницы желты (или желтеют по краям) и пахнут совсем не так, как у городских книжек. Городские книжки пахнут ничем. (Ну или почти ничем). Деревнеские книги пахнут:
снегом, пылью, дровами, ватой и ёлочными игрушками, мандаринами, гречневой кашей с молоком, гречневой кашей с маслом, уроками английского языка, подзатыльниками, змейкой (бабушка с работы пришла и в кормилице-сумке помимо корма принесла книжку "Былиночка": художественный рассказ о какой-то трогательной траве, с картинками - взамен такой же в очердной раз изорванной) - это зимой;
сухой землёй, пучками пырея, зелёной картофельной ботвой, черешней, редиской с солью, Тарасом Бульбой, сырой землёй, листьями хрена, улитками, ливнем, лужами, коричневыми пузырями на поверхности луж (это если во время ливня с веранды смотреть), цыплятами, сухим укропом, ржаными галетами, ржавыми гантелями, раскладушкой, боксерской грушей, перчатками, пластилином, качелями, опилками, ржавыми гвоздями и молотком - это летом.
Из городских книжек чем-то пахло только от "Незнайки на луне", да и то лишь собственной слюной, цветными карандашами и сладким творожным сырком. Кроме "Незнайки", городские книжки были скучными, в основном, детскими. А деревенские книжки были чудовищно интересны: чего стоил один Фенимор Купер, прочесть которого от корки до корки невозможно, но зато вычитывать вокруг потрясающих картинок - очень даже да. А ещё были Гоголь, Антоша Чехонте и, конечно, Ярослав Гашек. И Большая Советская энциклопедия, но приступив
Резко захотел спать. Невыносимо
Утром у нас сломался смеситель. Горячая вода из душа не течёт. Втиснув под кран своё, без ложной скромности доложу, гигантское тело, вспомнил, как в этой самой позе - нараченного мыслителя - начинал свои безрадостные утра школьник Лев Пирогов. Что загоняло его макушкой под кран? Ужель та самая причина?
Неуют раннего утра (меня всегда будили в пол-седьмого, за окном темно, не-под-одлеялом холодно, жёлтая ванна, голубая рубашка, яичница, по радио неизбежная песня "Моряк" в исполнении Джанни Моранди). Сполоснув под мерзкой тёплой струёй воды молодое, но уже измученное онанизмом тело, надеваешь все эти безвкусные и поёживаясь
счастливо отыскался, когда подметали пол. Почти чёрный от времени, самодельный ножик, который мне не разрешалось трогать ("бан-дит-ский", - строго по слогам говорил Дед), но я всё равно трогал, без разрешения, - я всё трогал без разрешения: развивался. Он самодельный, выточенный из стального полотна, ручка обмотана чёрно-синей (сейчас такой не делают) изолентой, я доставал его из стола-верстака, стоявшего в "мастерской", чтобы выстрогать очередную деревянную шпагу.
счастливо отыскался, когда подметали пол. Почти чёрный от времени, самодельный ножик, который мне не разрешалось трогать ("бан-дит-ский", - строго по слогам говорил Дед), но я всё равно трогал, без разрешения, - я всё трогал без разрешения: развивался. Он самодельный, выточенный из стального полотна, ручка обмотана чёрно-синей (сейчас такой не делают) изолентой, я доставал его из стола-верстака, стоявшего в "мастерской", чтобы выстрогать очередную деревянную шпагу.
О священный сарай! О будь благославен! И прости, меня, прости! Сокруши врагов своих (я не смог) и отправь их прах прямиком в сортир! О прости меня, прах сарая, прости. Нечистые ноги скребут пятками твой порог. Нечистые руки, скудные мысли, жестокие сердца.
голубого "немаркого" цвета рубашки, засаленную на жопе и локтях школьную форму, отправляешься в крестный ход, борясь (иногда не борясь) с желанием не доходя до школы свернуть - туда, где милые просторы и упоительные горизонты, где оздоровительная прогулка принесёт мудрой и чуткой душе гораздо больше разных впечатлений (ухо отморозишь, встретишь в поле линялого зайца), способных развить ум и довести его до крайности, поощрив недозадушенный социумом талант, чем
ваша грёбанная тригонометрия
и прочая ненаучная брехня, блин, понаехали тут, ту-ту на поезде понаехали из казахстана козлы понатоптали, переклеили обои, сложили в мастерской свою козлиную мебель, козлы, козлы, фракийские выродки варвары но большие.
Вот странно: когда мы были двенадцати-тринадцатилетними детьми, слушали "Машину времени", "Аквариум" и "Воскресенье". Когда мы были двенадцати-тринадцатилетними детьми, "Аквариуму", "Машине времени" и "Воскресенью" было по двадцать три - двадцать четыре. Самый опасный возраст в смысле устойчивости мозгов (а мы-то слушали, главным образом, слова). Я хочу сказать, что двадцать три - двадцать четыре - это кризис среднего возраста пубертатности. Болезненные дети без свободы и витаминов, что могли они сказать Тем, Кто Идёт Вслед? "Ты - дрянь". Да. И во всём виноват Шаинский. Не его ж бездарные и тоскливые песни было нам слушать.
Хорошо ещё, что я Берроуза не читал. Потому что знакомство с извращённой Западной культурой завершил Кортасаром, Борхесом и Гессе. Теперь мой образованный друг называет меня "буржуазным". Я буржуазен, потому что женат, и мне есть где жить. И Берроуза не читал. И Слава Богу. Есть вещи поважнее Берроуза
щурясь выйти с веранды выпрыгнуть с крыльца щурясь на крыльцо спрыгнуть с крыльца и (ведь двор невелик) шлепать босой ногой по горбатым спинкам асвальта прошлепать по босым асвальтовым спинкам щурясь на мелкие камешки и песчинки колющие босую грудь оступившись ногой в траву ее прохладу ощутить спутанность жилистых стеблей травы живородящую силу животворность не склеванной курицами травы
щурясь ступить на крыльцо мастерской цементное прохладное крыльцо покрытое характерным слоем пыли прохладное крыльцо и за многораз крашенную скобу то ли потянув то ли рывком открыть щурясь во мрак войти
окунуться во мрак где вековая пыль милая пыль пройтсь рукой по ящикуприбитому к стене я сам прибил много лет назад за много накрашенную в гробу
Совхоз-то у нас - рекордсмен, ну и приходится выкладываться: и в поле, и на винограднике, и в цеху первичной обработки... В нашем совхозе чутко относятся к новшествам в практике и науке. Руководители, агрономы, работники сельсовета, агробиологи - все чутко следят за передовой мыслью и стараются применять всё лучшее. Очень метко об этом сказал старейший специалист совхоза наш главный агроном Максим Борисович Воробьян:
- Не видя нового, мы не можем идти вперёд. Надо пробовать, искать, убеждаться. И делать это нужно, не оглядываясь, смелее. Если бы мы не дружили с наукой, то и не росли бы. По лёгким тропкам легче идти, а вот найти их и проторить - это да...
Суворовцы ищут, проторивают новые сорта, за счет которых будет идти дальнейшее расширение виноградных плантаций.
- Новые сорта, - объясняет Максим Борисович, - привлекают нас. Мы с нетерпеньем ожидаем, как они покажут себя на Прикумье: Мускат люнель, Галлан, небезызвестный Донец Пухляковский, Тавриз, Пино-гри... Нас интересует не только плодовитость, но и качество, и производственная перспективность. Наши сорта хорошие, оправдывают себя, но искать надо, надо искать... Ведь наше время - это время поисков.
Время поисков, да... Комплексная обработка земли, внесение удобрений, интенсивная борьба с болезнями и вредителями, виноградную косточку в землю зарою, - тщательнейший уход ежегодно повышает урожайность. На взгорье выросли огромные постройки новых винохранилищ. Всё здесь будет механизировано и автоматизировано по последнему слову техники. А в отделениях - новые дома с палисадниками и цветниками, красные уголки, библиотеки... Над крышами домов высятся радио- и телевизионные антенны.
Стремительно, как полноводная река, течёт жизнь большого трудового коллектива винодельческого совхоза. Эта жизнь проста: над горой Верблюдка и в лощинах сгущаются сумерки. На фоне землисто-фиолетового заката проступают бесконечные ряды шпалер. Мы возвращаемся с поля. Под впечатлением трудового дня молчим, наблюдая, как вспыхивают первые огни на зелёных улицах центральной усадьбы...
Лети, мой лётчик, лети. Лети высоко, глубоко - неси мне письмо: сквозь огонь, сквозь турбины и лёд, письмо от святых земель, письмо от меня. Лети сквозь усталость и тошноту, туда где ряды шпалер, туда где закат, где меж пирамидальных тополей в тени плакучих ив спрятался сельский клуб.
Его не сразу-то и заметишь: дом как дом, без ампирных лепнин, без колонн, без мраморных фойе и подъездов. Но в нём регулярно проводится воспитательная работа, бьёт ключом жизнь, собирается в свободное время молодёжь - повеселиться, посмотреть кино или концерт, потанцевать, заглянуть в читальню.
- Не видя нового, мы не можем идти вперёд. Надо пробовать, искать, убеждаться. И делать это нужно, не оглядываясь, смелее. Если бы мы не дружили с музыкой, то и не росли бы. По лёгким тропкам идти легче, а вот найти их и проторить - это да, - говорит руководитель хорового кружка Роза Абдурахмановна Кобелева. Чёрт, почему чайник пустой! С тех пор, как мы стали жить с Викой, чайник ВСЕГДА пустой!
Я сдыхаю. Это потому что мне плохо. Трясет всего, то есть трясло, пока читал в сортире книжку про Бродского, а сейчас уже просто хочу спать и не стучит сердце. Но я еще буду курить. Вот только отдышусь и немедля.
Отчего автор так мучается и страдает? Этого я вам не скажу, ибо не ваше дело. Вырвалось, простите... (Апатия от неверно выбраного тона накатила вдруг). Но делать все равно нечего и спать негде, а Беломор купил, и весь мир сузился до размеров гудящего, дай бог ему здоровья, компьютера. Так вот, я вам не скажу, в чем причина, ибо ведь вы будете читать, а есть такие вещи, которые читателю говорить не принято.
Книжка про Бродского интересная у меня (и не у меня, а у Вики взял - у меня нет, я бедный). Там что-то... важное я читал, и было мне интересно, но я забыл, что. Дальше было так. Решил потратить остаток дня сну (там предполагалось не "потратить", а "посвятить", и разумеется, не дня, а ночи, ведь сейчас ночь). День завтра трудный мне предстоит, много занятий в институте, где я, так сказать, преподаю. Где я провожу время. Не умея или, вернее, боясь проводить его как-то иначе (но, несомненно, гораздо более достойным образом!), я провожу его так. Прихожу в институт и, напустив на себя романтический флёр всепрощающей скуки (какое длинное и неискреннее выражение), провожу время, да.
Студенты строго смотрят на меня, гадая, как получить зачёт. Иногда (довольно часто - я ведь часто шучу) их лица озаряет улыбка. Глупая счастливая улыбка человека, отвлекшегося на миг от своих забот. Я не помню, как было раньше, но теперь, загнанный в угол всем этим своим, так сказать, образом жизни, я научился мгновения ценить. Иногда в них можно втиснуть аж целый смысл - закончить, например, долго не писавшуюся статью, или рецензию на научный сборник "Русский постмодернизм: Предварительные итоги". Но это бывает редко, и большую часть мгновений приходится посвящать простому незнанию того, что живу не так, как надо бы жить. А человек, который живёт не так, как ему надо бы, в личной жизни ох как тяжёл.
Тут необходимо пояснить, какой смысл автор вложил в слова "личная жизнь". А именно такой, какой и надо было, и личная жизнь - это то, что творится в его душе, зачастую незаметно для себя самого (если не записать на магнитофон), но весьма заметно для остальных. И уж остальные тебе не спустят - ни-ни.
Свистят они, как пули у виска - мгновения те. Кажется, пора вытащить Беломорину из пачки.
Но не поднимается рука вытащить беломорину из пачки. И сразу вытащил. Прежде чем совершить действие, надо вообразить себе его невозможность. Сказывается русский менталитет. Вообразив невозможность, сразу успокаиваешься и начинаешь действовать без надежды. То бишь, как буддист, обретаешь экзистенцию. Действие без надежды ценно тем, что умело, и даже ещё тем, что порой не бывает совершено. Из скромного опыта личной жизни (а у других, хотя они и не признаются в этом, опыт бывает пуще) я могу заключить, что несовершение действий больше всего удаётся мне. Самое умное в моей жизни то, чего я не сделал и не сказал. Только сначала желательно убедиться в бессмысленности того, что собираешься не совершить, а то - в противном случае - накапливаются морщины.
Нам не так уж долго осталось быть вместе: время без пятнадцати пять. Если кто-то хочет, ворочаясь на диване, сказать, что ему хуже, чем мне, то он дурак. Щёчки у нас горят, и завтра не будет сил восемь часов кряду говорить гулкие пустые слова, а в промежутках выслушивать новости, что там ещё у нас, какая-такая неприятность, ведь за выходные её не могло не произойти. Без пяти пять. Думал, больше времени прошло.
Но все эти штучки с субъективным временем уже не волнут меня. Раньше сдуру якобы волновали, когда был молод и зол, и глуп, и, несмотря на страдания тяжкие, верил, что всё впереди. (А оно и так там). Раньше, когда был молод и зол, писал много злых строчек, но это только так говорится, что злых, а на самом деле беспомощных и добрых. Тем, кто этого не понимает, или хотя бы не согласен принять это, не место на Моём Пути.
Пять ровно!
Скорей на улицы и площадя, вон из душных квартир и комнат: идти, курить урицкого, шарить бешыными глазами по облакам, считать макушки деревьев, качаясь в распахнутом пальто, идти, курить урицкого, секунда или миг - не важно, сколько он длится, иногда больше секунды, иногда, может быть, меньше, но ночью, заглядывая в витрину освещённого киоска в чужом городе на неизвестной улице, на которой много лет живут неизвестные люди и - о счастье - никто тебя не знает, ах как люблю я этих неизвестных людей... Или в распахнутом пальто идти, курить урицкого, бросая длинную тень вдоль александровского сада
плыть, как кораблик негасимый
из какого-то там надсада, оставшегося на жизнь позади - миллионы километров, миллион стуков колес по рельсам, шестьдесят семь спетых комсомольцами песен, гречневая каша с тушёнкой, рыхлое печенье "Лимон" в хрустящей обёртке и много воды "Буратино", и чай в подстаканниках, мягко захлопывающиеся дверцы, сигарета
в тамбуре падает в избитую морозом консервную банку
шепчу вслед какие-то слова и возвращаюсь к книге, о нет, скоро утро, шатаясь от усталости, превозмогая жизнь нового дня, - прочь из ослепших комнат! Идти и курить урицкого, шатаясь от боли, продирать воспалённые глаза навстречу солнцу, пить пиво прямо из бутылки на глазах у изумлённых прохожих и думать о секунде
с одного с нею уровня.
И всё. Хмель в голове, хмель двухкопеечный. Бешенно усталый взгляд загулявшего гражданина, что бредёт рано утром к себе домой, наводит - нет не наводит ни на какие мысли, и не важно, о чём там у Сартра поёт негритянка, и неважно о чём тоскует Толстая Тётя: я не умею стрелять, не целясь, потому и нет смысла в спетых строчках, и нет никакого толка во всём пережитом, ударение на "и". Я не хочу испытывать пошлое экзистенциальное счастье - я и так рад, ЧТО Я СУЩЕСТВУЮ. Пусть ножки в сапожках укажут пунктиром путь от вокзалов до кировской и обратно; разгребая носками туфель жёлтые листья в аллейке тверского бульвара, живописцы окунают лица в стаканы с водкой, наши девушки родные проносят мягкие груди, одетые в трикотаж
в наши книжки трудовые трудовой записан стаж
Наши руки сжимают ножи и гитары, и юноша-студент едет в тролейбусе по студенческому билету, как аватара. Некто потерял папку, о чём гласит объявление в газете "Вечерний Ставрополь", о Вика! Тебе, вдохновенной, посвящает автор свои строки
Я писал почти всю ночь и приветствую жизнь во всей её неприглядной некрасоте: снова согласен на всё, снова промыт слезами и чист. Потом будет не так. Но сейчас я хочу умиротворённо уснуть. Что, заметим, невозможно - по описанным выше причинам. Будет ванная комната в тщете взбодрить себя, будет, напоминаю, неработающий смеситель и никакой яичницы, потому что папа далеко, мама умерла, а жене наплевать. И, кстати, никакого Джанни Моранди.
Ввв мысленная бошль сковала члены охвачены мысленной больью охота спать спать хочу дико хочет спать изнурённый мой организм, а неохота. Сознательный мозг обязан трудиться, не спится ему, чем
Впрочем, был разбужен подозрительным писком. Странный звук, что легкость бытия под одеялом мне нарушает, заставил раскрыть сомкнуты неизвестно когда вежды и определить источник - невыключенный телевизор. Источник отключил и снова спать. А теперь вот пишу эти строки, вместо того, чтобы размышлять над новой рубрикой - "Литература в Интернете". Ладно, время есть. У них там запас из трёх статей, пока всё напечатают, пройдёт месяц. А я о вечности попекусь пока.
Замечали ли вы, товарищи, замечалили, замочалили великую сублимирующую силу письменной речи? Предыдущая бессонная ночь немало способствовала улучшенью моей души. А вся эта еще далеко не дописанная повесть немало поспособствовала тому, что её тема меня больше не интересует.
Думал отдать дань цинично проданному деревенскому дому, думал вывяляться всласть в горьких воспоминаньях детства, вымолить прощение у Бога, и начал-то вроде правильно, хоть и немного сухо, а потом - бах, - всё провалилось, вдребезги, под паркет, плинтус, в щель, сквозь пальцы, огородами и - ушло. Неописанными остались подстаканник, часы, - да мало ли что! Полная антресоль неописанного! А я не хочу туда лезть.
То есть, что делать - известно: надо починить кинопроектор, взглянуть в глаза целлулоидным людям, которые умерли уже и оттуда ждут: ну когда же ты, когда, сволочь, когда хотя бы на кладбище к нам придёшь? А чинить лень. Не хочется, ибо вот. С нравственностью проблемы. Что ли рассмотрим их?.. Но сначала вечность должна знать, что так же, как лезть на антресоль, мне лень соискать звание кандидата филологических наук, к которому подвигает меня Вика, считающая, что с худого козла (места работы) - хоть сена клок. И плевать, что там думает (и Вике шёпотом говорит) моё научная руководитель (а говорит она, что, мол, сам козёл), - делать нужно только нужные, то есть интересные себе вещи.
Бррррр, до чего бывает противно в случаях такой таинственной этики жизни, таких внезапных её поворотов, когда вдруг случайно, как правило, от предшествовавших негативных эмоций, вдруг захочешь быть прямым и ровным, вы понимаете, я хочу сказать - добрым и простым или, в общем, вести себя рассудительно, так тут, прямо в эти самые моменты приходит с работы Вика, то есть при чём тут Вика, она тут не при чём, поэтому скажем прямо: прямо в эти самые моменты приходит сама судьба и с весёлым смехом бьет здоровенным молотком по спине.
То есть стоит ровно и беспристрастно взглянуть вокруг чистыми от вчерашних слёз глазами, как она (судьба) выдаст такую херню, в смысле даже просто повернётся настолько невыносимо тупым и НЕТАКТИЧНЫМ боком, что прям-таки оказывается именно сегодня, именно когда ты так ровен, и прям, и добр, и готов любить всё подряд и полностью очистить от себя душу, именно сегодня по милости её надо было быть самим собой, мужественно жуя окурок небритыми с похмелья губами (тут нам представился Брюс Уиллис из кин пятый элемент, крепкий орешек-первая часть, последний бойскаут америки, армагеддон и чуточку 12 обезьян) мужественно куря этот окурок, и одним глазом щуриться от дыма с таким видом, что мол, целый мир имел в жопу, и быть при этом ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ брутальным и жёстким или хотя бы циничным.
Вот так вот пророков в своём отечестве нет. Уеду-ка я в Москву. В Москве хорошо, никто там меня не знает, и все любят, всегда там темно и много прохожих спешат по своим делам, и слякоть очень по-доброму ложится на пористый вечный лёд (похорошела при Лужкове столица), и мазнутые электрической слизью спины прохожих спешат по своим делам к метро. Вы когда-нибудь жили в городе, где нет метро?
Вика наставивает на том, чтобы перезжать в маскву, в смысле насовсем, а я, кажется, не хочу. Я хочу много-много денег, чтобы летать туда на самолете, и останавливаться в "Рэдиссон-Славянской". На пару дней, а потом назад, в свой маленький город, где вечные сумерки и вечное бла-бла-бла. Вернее, если бы у меня было столько денег, я бы лучше жил в деревне, где сверчки. Ночью выходишь на крыльцо, вдыхаешь шуршанье лягушек или там дребезжанье цикад, - из души уходит нравственная сырость, а днем, - э, - да что тут говорить! Это святое, об этом нельзя вот так сразу. Лучше частями.
Сегодня перечитывал, то есть ну просто пытался читать, то есть и читал, но лёжа, ну и так вот, да. Сегодня перечитывал в ванне "Жизнь насекомых", автор В. О. Пелевин, и думал о градации оных от говна к свету. Или наоборот. Там сначала появляются почему-то комары. Потом эти бзднутые египетские жучки-гамнючки, которые хорошо разбираются в жизни. Типа "пришли домой, почистили картошку, пожарили, включили телевизор и - спать".
- Спокойной ночи.
- Доброе утро.
Меня в детстве тоже заставляли говорить "спокойной ночи" и "доброе утро". Но я быстро вырос и перестал говорить эту хуйню. А привычка жить в говне осталась, и даже не привычка, а назойливое стремление мотылька к свету, передаваемое словами "жить, чтобы жить". Каждый день смотреть телевизор, жарить картошку. Кто заставляет меня? Сам хочу.
Потом появляются бабы - наши главные стимулы к жизни ради неё самой, стимулы, которым эта идея имманентна. То есть, муравьиные самки. Потом какие-то маргиналы, обкуренные клопы, я их пропускаю, потому что не люблю наркоманию и все её квазикрасоты, типа "самое главное - в апельсиновой кожуре". Скучно. Постмодернизм. Тараканы с их материальными стимулами тоже мне не важны.
Восхождение к свету истины завершается светлячками. И с этим я глубоко согласен, то есть именно со светлячками: светлячки есть святое. Их всех съели лягушки, но один раз в своей заоблачной детской жизни я видел светлячков в нашем деревенском дворе - направо от крыльца, между грушей и дорожкой, той самой, что вела к мастерской; они кружились небольшим роем, я смотрел, скорее всего, открыв рот, по особой детской привычке входить в ступор, сталкиваясь с самым незначительным впечатлением, иногда даже сталкиваясь с его отсутствием: упереться лбом в оконное стекло, войти в ступор и открыть рот. Это весьма полезно душе, отвлекаешься от картошки.
Всех светлячков съели лягушки, это весьма практичные существа, но раньше, до лягушек, Светлячки были. Один раз. А когда они исчезли, я стал сидеть на крыльце с вонючей и совсем ненужной мне там, в деревне, сигаретой, слушая лягушек и чувствуя, как суета и городская ненужность (целей, надежд, рваного ритма жизни) заменяется чем-то куда более настоящим. Чем-то, проданным за четыре тысячи баксов, которые тут же потратил на: 1) очередной компьютер, 2) голландскую курительную трубку, 3) жаренную картошку и пиво. Как раз на ненужность. Недалеко она ушла от меня. Ненастойчиво лягушки шуршали. Куда им тягу к говну побороть. Не вышло из меня светлячка Димы. Доброе утро!
Спокойной ночи.
типа дальше там я не написал - западло стало совсем устал и не знаю что вот тут еще вам писать бля. словом, в работе тексст
© Лев Пирогов. Текст.
© Денис Яцутко. Оформление.